В частности, Мандельштам апеллирует к знаменитому высказыванию К.Н. Батюшкова, сетовавшего в письме Н. И. Гнедичу на фонетическую грубость родной речи («Отгадайте, на что я начинаю сердится? На что? На русскій языкъ и на нашихъ писателей, которые съ нимъ немилосердно поступаютъ. И языкъ-то по себѣ плоховатъ, грубенекъ, пахнетъ татарщиной. Что за ы? что за щ? что за ш, шiй, щiй, при, тры? О варвары!..»). По-видимому, О. Э. Мандельштам воспринял строки Батюшкова как вызов. В такой перспективе стихотворение «Кощеев кот» — это виртуозная демонстрация языковых возможностей именно с помощью тех самых средств, которые Батюшков объявил языковым изъяном. При этом, что оба стихотворца мыслят, в сущности, в одних и тех же категориях: для Мандельштама, как и для Батюшкова, звук «щ» исключительно выразителен и олицетворяет собой «неблагоразумие русской речи», он — воплощение патриархального начала, более того, признак дикости, агрессии, причем не только человеческой, но и звериной. Контроверза же этого литературного диалога состоит в том, что для Мандельштама, в отличие от Батюшкова, в этой дикости и «татарщине» кроется огромный ресурс языковой энергии, которую поэту следует отнюдь не избегать, а понимать, укрощать и использовать. Именно такое обуздание языка имел в виду Мандельштам в письме Н. С. Тихонову от 31 декабря 1936, где содержится уникальный автокомментарий к стихотворению «Оттого все неудачи…».